Венди посмотрела в лицо, как будто надеясь что-то в нем прочитать, но больно почерк был неразборчивый.

Должно быть дома её ждали дети, как сама она ждёт писем мужа с фронта. Впрочем, даже если такое и имело место быть — кому это когда-либо мешало флиртовать? А герр Дроссельмейер уже начал делать это, пусть даже скорее инстинктивно, чем расчётливо.

«Сон в летнюю ночь». Ещё одна история о том, как Волшебная страна способна очаровать человека и превратить того в осла. По счастью сам Теодор легко отделался, но не была ли его извечная тяга к игрушкам тем давним отголоском пребывания в краю волшебства? И может быть из-за этого он ощущает вечную неудовлетворённость своей работой?

Время тянулось весьма мучительно. Человеческие организмы чувствовали, что вечер углубляется в ночь, люди были уставшие, инстинкты говорили им идти спать, но как же тут уснешь. Условия еще только предстояло наладить, привычку хватать с собой хоть один плед еще не выработалась.

У Венди голова тяжелела, как после нескольких бокалов вина. Ей тоже пришлось спохватиться и напомнить себе, что ждать еще не несколько минут, а несколько часов. Завтра ей идти на похороны отца, она будет выглядеть на них вполне уместно разбитой и удрученной.

Было странно допустить, что в мире может еще остаться что-то неизведанное, особенно в эпоху, когда этот мир так яростно набросился сам на себя. Что вместо того, чтобы искать фей — или хоть достоверное опровержение их существованию, люди создали тяжелые смертоносные машины и убивают друг друга. Как в таком мире могут существовать феи? Нет-нет, быть может, в сознании детей они могут существовать, где их нежные крылышки наполняют детские фантазии, где они порхают со сказки на сказку. Детям некуда бежать от мира, который огромный и страшный, от горя, с которым их маленькие сердечки не умеют справляться, и тогда дети выдумывают фей, и говорящих животных — когда больше поговорить им не с кем.

Может, мне оттого этот сон вспоминается, что тогда только закончилась другая война, и очень хотелось придумать в мир, в котором таких страшных войн и не может быть, только стычки с пиратами или разбойниками. Правда... Я думаю, феи не захотели бы жить в нашем мире, в таком, какой он сейчас. Если бы я была феей, я бы не осталась в Кенсингтонском саду, а улетела жить куда-нибудь в лес, подальше, или вовсе в Шотландию, в горы, кто же их там потревожит.
С ее губ слетел уставший смешок. О чем еще говорить в бомбоубежище посреди обстрела? Конечно, о феях, и о том, где им следует жить.

Очень трудно было записать во враги или хоть подозреваемые человека, который просто так мастерил игрушки. Образу жестокого нациста не шло ничего, кроме жестокости и нацизма, а уж тем более не такие нежности, как изготовление потешных человечков на радость детям. Даже если вполне логична мысль, что у нацистов бывают дети, а у этих детей могут быть игрушки, такие же точно куклы и солдатики, какие были у маленьких Дарлингов, что нацистским детям тоже снятся феи.

Страшила отвлекался на риторические и неразрешимые вопросы в качестве отдыха от других вопросов, которые не были риторическими, но казались ровно такими же неразрешимыми. Он отдыхал от мыслей с помощью других мыслей, потому что никакого другого отдыха ему не было нужно. Так вот, он успел помочь на раздаче пищи, разлил даже чай, а посланная им экспедиция все не возвращалась. Скверно. Если с ними что-нибудь произойдет, он непременно будет виноват. Королева, вероятно, не знает чувства вины, вот ее соломенный коллега и казнит себя за двоих.

Будь что будет. Если в том мире не разгуливают живые пугала — тому миру придется считаться с ним, со Страшилой. Может, это будет даже на руку, эффект неожиданности...

Эффект неожиданности обрушился на самого правителя Изумрудного города, как только он переступил порог. Реальный мир не желал считаться с соломенным Страшилой, и немедленно перекроил его так, чтобы он вписывался в жестокую действительность. Он почувствовал себя странно. Во многом потому, что теперь он чувствовал столько всего одновременно. Его как будто пропустили через невидимые жернова, смололи в муку, замесили в тесто и запекли до хрустящей корочки — и все за одно мгновение. Он пошатнулся и едва не упал. С ним что-то происходило и дальше, он остервенело ощущал. В его теле появилась какая-то незнакомая тяжесть, гравитация еще более настойчиво вцепилась в него. На какую-то долю секунды он ощутил каждую кость, и тут же потерял это ощущение в мириаде других. Хлынули запахи. Поднять руку стало непривычно тяжелее, что-то в соломе напрягалось от этого действия. На лоб упали пряди волос.

Соломы больше не было. Страшила редко дотрагивался до людей, как оказалось, особенно в последнее время мало кто обнимал его, но на ощупь он был, определенно, человекообразен. "Мозг!" в ужасе подумал Страшила и коснулся лица, головы. Это уже не мешковина. Больше того, эта голова никак не открывается. Что есть — то есть, кулька иголок не добавишь. Ему на лицо падала прядь — это было не солома, не трава, не шерсть, и даже не порванная на тесемки тряпка, это был настоящий волос. Он дернул и это тоже оказалось больно. Сама по себе боль была открытием, заставляла морщиться. В лице, которого он никак не мог вообразить себе. Определенно, оно не было вышитым. У него были глаза, которые очень не хотели, чтобы он касался их — закрывались сами, стоило поднести палец. Нос, который чувствовал запахи — все, одновременно. Рот, зубы, язык. Страшила укусил себя за палец и ему даже не пришлось прикладывать усилий, чтобы это оказалось больно.

— На войне нет ничего хорошего. Это всегда смерть и грязь, на какой бы ты стороне не был. И страх, разумеется тоже. Но куда как более страшно возвращаться к мирной жизни — когда я вернулся к привычному, то самым тяжёлым для меня было стать тем, кем я был раньше. Мне всё казалось, что у меня не получится.
На самом деле скорее всего и не получилось. За время проведённое на фронте Теодор стал циничнее и злее. Он несомненно стал куда более алчным человеком и избавился от последних иллюзий. Вернувшись, единственное в чём он находил успокоение так это в учёбе и работе. А так же в навязчивой идее усовершенствования мира, которая так удачно привела его в НСДАП.

Она дернулась назад, увидев в руках у Майкла оружие. Она не знала точно, что она должна была почувствовать в этот самый момент: страх, волнение, возмущение... Скорее всего, это было возмущение и злость, да. Тинкер Белл не могла быть уверена, что пилот собрался стрелять не в неё, и всё же, взглянув наверх, на силуэты железных птиц, она сделала вывод, что он хотел убить неприятеля.