Выдохнуться имела право та Венди, которая раскладывала хирургический инструмент и вытирала доктору пот со лба. Эта Венди проводила на ногах порой по шестнадцать часов и имела право валиться с них, мечтать лишь о чашке чая и даже не кровати, а кресле. Однако, мисс Дарлинг на этом не заканчивалась. Особенно эти дни. В этот раз она сдала свой пост после двенадцати часов работы, вежливо отчиталась старшей сестре, получила подтверждение позволению уйти на ночь, и переоделась в остальную Венди.
Вечером после такой смены, конечно, подмывало отмахнуться от всего. От того, как сидит платье, как лежат волосы, от тюбика с помадой и от хоршеньких сережек, но Венди не позволяла себе отмахиваться. Идти она будет одна и всего лишь домой, и тем не менее, одевалась она как будто собиралась в приличный ресторан. Венди Дарлинг всегда одевалась так, что ее бы пустили — а до того могли бы и пригласить — в хороший ресторан. Она не могла жить иначе. Если бы она махнула рукой на ту часть себя, что существовала вне госпиталя и позволила себе забросить ее, то та угасла бы очень быстро после всего, что довелось перенести в последнее время. Не осталось бы никакой Венди, осталась бы только сестра Дарлинг, с крахмальным передником в поддержку позвоничника, призрак самое себя. Смысл собственного существования вне дежурств и без того с каждым днем все больше размывался, и Венди не могла себе этого позволить. Ее страна не могла себе этого позволить. Если она перестанет существовать как женщина, это будет человеческой потерей, пусть и только психологической. Каждый сломленный дух идет на счет врага, как крошечная победа, а Венди не собиралась так просто сдаваться.
Потому она следовала рекомендациям государства — штопала и перешивала старое, носила и стирала все очень бережно, но уделяла внимание и платьям, и шляпкам, умудрялась доставать чулки и духи, и, как и в этот раз, выходила из госпиталя во всем блеске и сиянии несгибаемой мисс Венди Дарлинг, а не измученной сестры Дарлинг. Да, она доберется домой, все это снимет и рухнет, но до тех пор останется в строю.

Ночной Лондон был нервным, хотя и изо всех сил старался сохранять обычную свою английскую невозмутимость. На город надвигались сумерки, а фонари ночью больше не зажигали. Венди должна была успеть, потому что под покровом неосвещенной ночи, в неразберихе бомбежек на поверхность выползала доморощенная шушера и расцветала пышным цветом: воры, бандиты и насильники, для которых государственное горе в момент стало золотой эпохой для любых грязных дел. Медсестра Венди Дарлинг слишком хорошо знала об этом. Разумеется, она боялась. Это постоянное женское фоновое опасение, которое даже в мирное время давало о себе знать, стоило ей оказаться на пустынной улице одной. Теперь прибавлялась еще и боязнь погибнуть от бомбы. Но и страху Венди не позволяла взять верх над собой. Впрочем, другого выхода у нее не было, а в таком случае нужно идти вперед.

Сирена застала ее где-то на полпути к дому. Венди огляделась, заметила, куда сбегаются люди, и поспешила следом. В считанные секунды на спуске в станцию метро образовался затор, но пока еще лучшие качества человеческой натуры брали верх, вспыхивали очаги взаимовыручки и подавляли панику. Вот уж и Венди оказалась внутри, поддерживая под локоток пожилую даму. Организация помещения была весьма сомнительной, главных то ли не было, то ли их было слишком много, деятельные личности рвались покомандовать, нервные — впасть в истерику. Перепуганные люди все же норовили потоптать друг друга. Постепенно их поток расползался по станции. Венди отыскала местечко и себе, и только тогда вспомнила, что домой она теперь не доберется раньше утра, а ее родные будут сходить с ума от тревоги, как и она сама. Сделать с этим ничего было нельзя.

Убежище наполнялось людьми, их голосами, нервными взглядами, разговорами, ароматами. Кто-то искал знакомых из числа ближайших соседей. Самые практичные принимались организовываться — просто чтобы иметь хоть какое-то занятие. Они говорили о том, как бы оптимизировать это убежище, как наспех улучшить условия. Другие, наоборот, сидели в тихой панике, представляя себе, вероятно, что утром станут считать погибших, а до того выйдут на поверхность и столкнутся нос к носу с тем, что осталось от зданий вокруг. Третьи паниковали не тихо, их успокаивали четвертые. Кто-то из рабочих мужчин закурил, а женщина с ребенком на руках увещевала их не курить. Откуда-то вскоре стали разноситься звуки граммофона. Притащил же его кто-то с собой.
Нервные лондонцы оставались во многом лондонцами. Ругательства слышались так же часто, как "будьте любезны" и "благодарю вас". Мужчины уступали места дамам, дамы — старикам. Кто-то развлекал детей. Когда прошел первичный невроз от звука сирены, даже такая стесненная жизнь стала впадать в свое русло. Люди оставались людьми. Загнанные под землю, они продолжали любить и ненавидеть, творить, сплетничать, рассказывать анекдоты, обмениваться рецептами и планировать завтрашний день, в полной уверенности, что доживут до него.
Венди не ввязывалась в разговоры, но вежливо улыбалась, когда ловила чей-нибудь взгляд. Сложила на коленях руки в милых перчатках и рассматривала людей. Она предпочитала не сообщать с порога и во всеуслышание, что является обученной медсестрой с приличным стажем. Стоило возвестить об этом, как ближайшие соседи непременно найдут у себя десятки болячек. Нет, разумеется, случись что серьезно, Венди готова была оказать первую помощь, но пока самой серьезной угрозой была бомбардировка, против которой она в одиночку была бессильна.
Высокого и хорошо одетого мужчину было видно сразу. Можно было подумать, джентльмен прогуливался и решил заглянуть в бомбоубежище просто ради приятного вечернего досуга. Это все, о чем подумала Венди, потому что пока еще мужчины не существовали для нее, как мужчины. Еще рано. За длинными сменами в госпитале время одновременно тянулось и летело стремглав — уж полгода прошло. У нее больше не щипало в глазах при воспоминании о несостоявшихся муже и ребенке. Быть может, она просто устала. Быть может, плакать она могла себе позволить только в уединении, а не на людях, да только в уединении быстрее засыпала.
Ее отвлек голос с акцентом. Тот самый хорошо одетый джентльмен.
— О, конечно, прошу вас, — Венди вежливо улыбнулась и даже подвинулась на дюйм, освобождая побольше места и не забыв пригладить и подол платья поближе к бедру. Акцента нового соседа по убежищу она не узнавала, но сочла невежливым так сразу интересоваться, кто этот человек, если не англичанин. Когда он устроился рядом, она уловила аромат табака и нотки одеколона. Это замечательно, что люди не унывают, продолжают жить и наслаждаться маленькими радостями. Как и она сама.
— Вы как будто с некоего торжества, — произнесла Венди не совсем вопрос, скорее риторическое замечание, а затем и вовсе почти пошутила: — Тревога ведь никогда не случается вовремя, верно?

Отредактировано Wendy Darling (2020-09-04 00:34:34)

Торжеств в семействе Дарлинг не было давно. Все поблекло и замедлилось, как в болоте. Смерть мужа выбила землю из-под ног миссис Дарлинг, и ту приходилось уговаривать поесть и хоть пару раз в неделю выйти в парк. Венди даже не могла быть уверена, что ее мать отреагирует на сирену, но надеялась, что о ее безопасности позаботятся Джон и Майкл. Они напоминали ей отца, вероятно. Правда, это оборачивалось новыми беспокойствами, так как матушка безумно боялась, что следующими умрут ее сыновья, и патриотизм в ней боролся с желанием уговорить их дезертировать и бежать. Хотя куда бежать, куда был бы шанс добраться?.. Но никто из младших Дарлингов и не намеревался бежать. Их дом здесь, а у матушки все это пройдет, нужно время.

— Венди Дарлинг, — представляясь, она протянула руку, чтобы Теодор Дроссельмейер мог ее пожать, затем все так же вежливо улыбнулась, и покачала головой, — Нет, увы, я всего-лишь возвращалась с работы.
Практически безукоризненный говор, в котором все же мелькнула странность, и замысловатое имя — можно было сделать осторожное, а главное негромкое предположение:
— Прошу прощения, вы родом из Германии?..
Она не стала спрашивать обвинительное "Вы немец?" потому что не все, кто родился в стране, которая затеяла эту чудовищную войну, считали себя ее сыновьями в нынешние дни. Венди знала, что некоторые люди отрекались от такое отчизны, бежали оттуда, возмущенные идеологией, и не только те, кого нацистская власть притесняла все более открыто. Можно было гордиться тем, что они выбирали бежать в свободную Великобританию.
Да только в набитом людьми бомбоубежище гордиться чем-либо трудно.

И врага в вежливом джентльмене увидеть трудно, хотя Венди и вспомнила рассказы Уильяма о разведывательной работе. Что шпионы выглядят как все, как самые обычные люди. Если, конечно, они хорошие шпионы. По городу уже давно появлялись плакаты о том, чтобы соблюдать бдительность и не болтать лишнего. Венди считала, что сболтнуть ей нечего, даже у братьев она ничего такого не выспрашивала. Хотя собственно, с чего бы ей заключать, что джентльмен шпион?.. Ведь сперва она решила, что благородный беженец. Венди посмотрела в лицо, как будто надеясь что-то в нем прочитать, но больно почерк был неразборчивый.

Слушала Венди с этой своей английской невозмутимостью, и вдобавок с полным истощением запасов эмоциональной отзывчивости за последнее время. Тем не менее, она в должной мере печально улыбнулась рассказу. Себя ей было не перебороть, конечно, она сочувствовала.
— Нет-нет, что вы, мне приятно. То есть... — услышав себя, она немного смутилась — все-таки день был очень длинный, и очень рабочий, — Я имела в виду... Не беспокойтесь, вы не вызываете у меня неприязни. Граждане не всегда могут повлиять на действия своей родины. И когда становится совсем невыносимо быть подданным... Хорошо, если есть возможность ее покинуть.
Помолчав она добавила то, что ее беспокоило, что беспокоило, быть может, всех женщин, потому что женщинам это как-то заметнее.
— Я даже уверена, что с той стороны достаточно ребят, которые виноваты лишь в том, что достигли призывного возраста. Я не питаю зла ни к ним, как личностям, ни к вам.
Где заканчивается личность и начинается солдат? Где заканчивается человек и начинается его гражданство? Где заканчивается идеология и начинаются исполнители этой идеологии, которые потом будут говорить, что им приказали? Что им некуда было бежать, что они не знали, не понимали. Женщинам это заметнее, быть может. Венди видела Джона и Майкла, прекрасных молодых мужчин, ни один из которых за всю жизнь ни с одним немцем даже не поссорился. Тем не менее, они пойдут их убивать, и готовы быть убитыми такими же мужчинами, только немецкими. Не потому, что они сами сочли это оптимальным способом помочь таким, как мистер Дроссельмейер. Их, Дарлингов, вообще никто не спрашивал. Им тоже кто-то отдал приказ. Приказы бывали хорошие и плохие. Когда кто-то отдавал приказ убивать, каков должен быть приказ, препятствующий этому? Убить того, кто убивает?.. Даже не особо сведущая в политике или даже в мужчинах Венди понимала, что нацистов нужно остановить, но существовать в мире, где это можно сделать только с помощью убийства, было больно. Впрочем, другого мира не было, а остановить зверства, тем не менее, было необходимо.
Можно задаваться вопросом, как там это допустили, как закрывали глаза, как молчали. Хотя ведь молчали не все, закрывали глаза не все, и некоторые пытались не допустить, да только их оппоненты готовы были убивать за право убивать. На то они и узурпаторы, чтобы подавлять и подчинять. Венди была убеждена, что это не свойство нации, это не земля и не воздух сделали немцев такими. Людьми делают такими только другие люди.
А уж если говорить о том, кому вообще нужна война, обычным Джонам и Йоханам, Майклам и Михелям, которые в ней погибнут, или политикам, которые отдают приказ... Нет, об этом лучше не говорить. Особенно с немцем. И даже не думать.
— Мы вправду не выбираем, где родиться, — вздохнула Венди наконец, и попыталась ободрить и себя, и собеседника еще одной уместной улыбкой, — Я рада, что вам удалось сделать выбор и выбраться. Вы давно приехали?..

Отредактировано Wendy Darling (2020-09-05 22:12:33)

— Но ведь так они действуют, не правда ли?.. — осторожно прокомментировала Венди, все еще чувствовавшая себя слишком слабо подкованной в социо-политических вопросах, особенно другой страны. Даже сейчас в Великобритании оставалось немало людей, кто считал, что женщинам вовсе не следует ничего подобного знать. А она знала. От отца, от Уильяма и Лионеля, от братьев, даже от некоторых пациентов. С одной стороны все выглядело очень сложно и запутанно, а с другой — весьма просто и понятно, но оттого еще более ужасно.
— Они обещали одно, а сделали совсем другое. Выстроили умелую иллюзию, предложили несложные ответы на все вопросы, вселили надежду. Да еще и воспользовались слабостью своей страны после прошлой воны. Когда кто-то обманывает, то виноват в итоговой лжи не тот, кто был обманут, а сам обманщик. Насколько я знаю... Их вдохновляющие речи несколько лет назад весьма расходятся с тем, что есть сейчас, даже для их собственных граждан. А свои идеи они вполне нарочно делали привлекательными, и это не национальная особенность, ведь еще Италия их сторонница. Да что там... У нас тоже был Освальд Мосли.
Губы Венди дрогнули в странной, нервной улыбке.
Глупо делать вид, что этого не было, что у Мосли не было сторонников, что никто не понимал, насколько он близок идеологически к тому, против чего страна уже воевала на момент его ареста и объявления БСФ вне закона. В ее же больнице пару лет назад находились те, кто одобрял его взгляды и речи. Это, несомненно, было пятно на репутации щепетильных британцев, но если посудить, пятен скопилось много. Правда, любовь Венди к родине заключалась и не в любви к политикам. Ей нравилось место, где она родилась, и простые люди, которые окружали ее. В ее понимании любовь и не равнялась безоговорочному раболепию. Когда любят другого человека, то ему сообщают, если он переходит черту, а Великобритания переходила черту много раз. В Ирландии, в Индии, в Китае, в Америке, да где только не, вся империя стояла на крови. Тем не менее, люди, простые граждане, в большинстве своем не имели к этому никакого отношения. Это тоже была идеология, как ни грустно это признавать.
— Я полагаю... — она подбирала слова, потому что давно ни с кем не говорила о таких вещах, а с беглым немцем так и вовсе беседовала впервые, — Важно не то, что кто-то им поверил один раз, а то, что, очнувшись, сделал все, что мог, чтобы избавиться от этого морока. В конечном итоге ведь имеет значение, какие уроки были извлечены, какие поступки предприняты.
Она не собиралась поучать мистера Дроссельмейера, даже не смотрела сейчас на него, а куда-то в пространство рядом с его лицом.
— Думаю, что пройдет время, кончится война, и вы сможете обрести здесь свой дом, — теперь Венди взглянула на него и снова ободряюще улыбнулась, — Время лечит все раны, помогает забыть или хотя бы взглянуть на все в новом свете. Да и людей вокруг необязательно должно быть много, главное качество этих отношений. У меня остались только матушка и мои братья, и пара хороших друзей, ну и коллеги на работе, конечно, но мне вполне хватает этого. А где вы работаете, мистер Дроссельмейер?..

Время — это было единственное лекарство, доступное самой Венди. Когда полгода назад было совсем тяжело, она давала себе день, чтобы снова попытаться дышать и существовать, потом еще день, потом еще, потом привыкла. Лет десять назад она еще назвала бы в числе таких лекарств надежду и веру в лучшее, но с тех пор в ней не то чтобы угасли эти качества, скорее в сложившихся обстоятельствах о них как-то неловко было говорить вслух.

Британцы все закупоривают в себе поглубже, и плохое, и хорошее. Плохое потом отравляет их организм, их семьи, толкает их на совершенно необъяснимое безумие, а хорошее... На самом деле, хорошее делает то же самое, потому что зачастую им кажется неуместным говорить слишком горячо, слишком искренне, слишком пламенно, и из-за этого они упускают лучшие возможности стать счастливы. Этот их хваленый стоицизм, это английской хладнокровие требует все держать при себе, и Венди может быть и поспорила бы, и ввела бы моду на искренность, особенно искреннюю радость и надежду, но затеваться с этим вот сейчас, когда она сидит рядом с беглым немцем в бомбоубежище, которое обстреливают его соотечественники, снова-таки показалось неуместным.

— Тем более, если вы ученый, — отозвалась она с готовностью, — Ведь наука давно преодолевала различия культур и национальностей, и только вы можете решить, кому послужат ваши труды. Я очень рада, что ваш ум не попал в их руки.
Венди улыбнулась так, потому что действительно была рада. При том, что она понятия не имела, чем именно и в какой отрасли науки занимается мистер Дроссельмейер, но в конечном итоге это не так уж важно. Даже если он занимается изучением бабочек или выведением нового сорта чая — ничто, даже самая невинная крупица исследований не должна послужить нацистам. Чудовищные люди любую информацию поставят на службу себе и своей идеологии.

— А я медсестра, работаю в госпитале недалеко отсюда, — поделилась Венди, дала и название больницы. Она тоже помогала в правом деле, хотя и не смотрела на свою работу именно так. Делала то, что умела, работала ответственно и честно, еще до войны.

Раздался глухой звук над головой, бомба разорвалась где-то неподалеку. В убежище на несколько мгновений стихли разговоры, повисло напряжение, люди боялись услышать, как где-то что-то обрушивается. Как загнанные животные, они готовились бежать к двери и давить друг друга в иррациональном порыве выбраться. Все как будто вспомнили, что убежища и ловушка — в данном случае одно и то же. Однако, нигде даже не обсыпалась штукатурка. Постепенно разговоры возобновились.

Не то чтобы Венди стремилась поправить собеседника, но уточнение казалось ей важным.
— Я думаю, что моя работа больше служит людям, а уж потом родине, — произнесла она, невидяще глядя в стену поверх голов тех, кто сидел напротив них с мистером Дроссельмейером.
Пока, конечно, ей не предлагалась моральная дилемма. Например, лечить нациста, чтобы его могли судить справедливым судом, или оставить человека умирать. Венди не хотела бы оказаться в такой ситуации, потому что в эпоху войны и после стольких потерь справедливость выглядит совсем иначе, чем когда ты юна и светла душой, и веришь в неприкосновенность человеческой жизни, особенно от собственных рук. К счастью, в ее больнице были по большей части обычные люди, даже военных мало. Захваченных пленных и вовсе лечили совсем другие врачи в совсем других учреждениях, и Венди не хотела бы оказаться на их месте.

Она отвлеклась, когда мистер Дроссельмейер завозился и извлек из кармана игрушку. Малыш на руках женщины быстро отвлекся, пискнул еще пару раз больше по привычке, но тут же заулыбался и потянул ручки. Венди очень понравился этот жест, она улыбнулась своему собеседнику как-то... С особенной теплотой. Это поведение так не вязалось в образом политического противника, бессердечного и беспощадного, мечтавшего о покорении всего земного шара. Не может чудовище носить в кармане игрушку и тут же уступить ее женщине с плачущим ребенком. Как будто маленькое чудо, которых в последнее время случалось так мало, что в них переставали верить даже дети. А вот этот малыш, наверное, поверит, что даже в бомбоубежище во время обстрела нашелся добрый волшебник и сотворил маленькое чудо, и при том, что он тоже немец.

— Любимое место в Лондоне?..
Улыбка Венди стала мечтательной и немного печальной. Она прикрыла глаза, и перед ними всплыла счастливая и солнечная картинка.
— В Кенсингтонском саду есть дорожка. То есть, конечно, там их много, но одна ведет к лавочке. Она чуть в стороне, под большим деревом, и обращена к Серпантину. На этой лавочке почти никого не бывает, она немного скрыта. Когда я была маленькой и уставала бегать и играть в садах с братьями, то отдыхала на этой лавочке. Даже когда в парке много людей, мне кажется, что там как будто немного тише.
На это же самое место Венди привела и Уильяма, когда тот еще только начал за ней ухаживать. На той же самой лавочке он впервые ее поцеловал. Очень прилично, да и так никто не видел, разве что птицы и бабочки. Венди надеялась по той же дорожке потом гулять с ребенком, усаживать его на ту же лавочку отдохнуть и покормить уточек. Впрочем... Утки никуда не делись. Может, еще доведется. Только Венди вдруг ощутила себя ужасно постаревшей, хотя скорее древней, и уставшей. Нет-нет, это только нервозность бомбоубежища и последствия очень, очень долгого дня.
— Когда я там оказываюсь, — продолжила она, вновь взглянув на мистера Дроссельмейера, и на этот раз ее улыбка была совсем немного смущенной, — Знаете, там так спокойно и прелестно, что даже взрослый человек может поверить, что... Ну я не знаю, что феи существуют. Очень маленькие и незаметные, но прячутся где-нибудь в листве. И что все не так уж плохо.

Покачав головой, она будто бы отмахнулась от собственной наивной мысли. А затем кивком указала на женщину, ребенок на руках у которой, кажется, задремал, крепко держа в руках подаренного человечка.
— Вы так просто носите с собой такие милые сувениры?

Время тянулось весьма мучительно. Человеческие организмы чувствовали, что вечер углубляется в ночь, люди были уставшие, инстинкты говорили им идти спать, но как же тут уснешь. Условия еще только предстояло наладить, привычку хватать с собой хоть один плед еще не выработалась. Мысль, что вот так придется просидеть всю ночь, еще только доходила до умов. Граммофон в глубине стих, давно уже не было вспышек смеха. Нервные люди успели успокоиться, но теперь дискомфорт заставлял их вертеться на месте. Те, кто сидел, пытали лечь или хоть найти позу, в которой подремать. Другие наоборот, начали нервно ходить по тому немногому пространству, что не было занято людьми. Слышались детские голоса: "Мама, я кушать хочу. Папа, а когда мы пойдем домой?.."
У Венди голова тяжелела, как после нескольких бокалов вина. Ей тоже пришлось спохватиться и напомнить себе, что ждать еще не несколько минут, а несколько часов. Завтра ей идти на похороны отца, она будет выглядеть на них вполне уместно разбитой и удрученной. Она надеялась, что с матушкой и братьями все в порядке.

На фоне этих мыслей, разговор о феях казался чем-то совершенно потусторонним.
— Вы правда так думаете? — поинтересовалась Венди, причем, без тени насмешки, — Что нечто такое, как феи, может быть, и что люди пока не нашли способа познакомиться с ними?.. Думаете, это возможно с помощью науки и технологий?..
Если так рассудить, то многому из того, что столетия назад казалось непостижимым и называлось чудом, потом нашлось научное объяснение или обоснование. Было странно допустить, что в мире может еще остаться что-то неизведанное, особенно в эпоху, когда этот мир так яростно набросился сам на себя. Что вместо того, чтобы искать фей — или хоть достоверное опровержение их существованию, люди создали тяжелые смертоносные машины и убивают друг друга. Как в таком мире могут существовать феи? Нет-нет, быть может, в сознании детей они могут существовать, где их нежные крылышки наполняют детские фантазии, где они порхают со сказки на сказку. Детям некуда бежать от мира, который огромный и страшный, от горя, с которым их маленькие сердечки не умеют справляться, и тогда дети выдумывают фей, и говорящих животных — когда больше поговорить им не с кем.

— Когда я была маленькая, — с ностальгической улыбкой поделилась Венди, — Мне однажды приснился сон, который я отчего-то до сих пор помню. Я лежала с лихорадкой, и мне приснился мальчик, который забрал меня в страну фей. У него была и своя знакомая фея, с очень непростым характером, я должна сказать. Но там было весело. Может, мне оттого этот сон вспоминается, что тогда только закончилась другая война, и очень хотелось придумать в мир, в котором таких страшных войн и не может быть, только стычки с пиратами или разбойниками. Правда... Я думаю, феи не захотели бы жить в нашем мире, в таком, какой он сейчас. Если бы я была феей, я бы не осталась в Кенсингтонском саду, а улетела жить куда-нибудь в лес, подальше, или вовсе в Шотландию, в горы, кто же их там потревожит.
С ее губ слетел уставший смешок. О чем еще говорить в бомбоубежище посреди обстрела? Конечно, о феях, и о том, где им следует жить.

— Что вы, как я могу смеяться, — улыбнулась Венди, — У вас весьма очаровательное увлечение. А какими науками вы занимаетесь для работы?..
Очень трудно было записать во враги или хоть подозреваемые человека, который просто так мастерил игрушки. Образу жестокого нациста не шло ничего, кроме жестокости и нацизма, а уж тем более не такие нежности, как изготовление потешных человечков на радость детям. Даже если вполне логична мысль, что у нацистов бывают дети, а у этих детей могут быть игрушки, такие же точно куклы и солдатики, какие были у маленьких Дарлингов, что нацистским детям тоже снятся феи.

У мистера Дроссельмейера был очень странный взгляд. В нем не было ничего потребительского или плотоядного, как у иных мужчин, которые по-своему оценивали старания мисс Дарлинг, которые она прикладывала к собственному внешнему виду. Нет, дело было вовсе не в этом. Он смотрел и будто бы намеревался увидеть сны Венди с ее собственных слов, заглядывал и в сознание, и в подсознание, которое давно уже не творило новых фей, но бережно, словно хрупкие лепестки сушеной розы, хранило воспоминания о феях из Неверленда. Под взглядом своего необычного собеседника Венди даже вспомнила название этой странной страны. Это можно было бы даже счесть подозрительным, ведь другие сны начинают таять, стоит лишь отдернуть штору и пустить в комнату солнечный свет, или зажечь лампу зимой. А эти воспоминания остались где-то на дне сундука в трепетном будуаре ее сердца, и лишь немного залежались, запылились, закатились в угол, так как их давно не доставали. Но оттого они не перестали существовать.

Тут уже подкованности Венди не хватало. Она лечила в первую очередь тело, а душу спасала своей мягкой манерой и участием, которого непостижимым образом хватало на всех пациентов, на отчаявшихся, на хамов, на нахалов, даже на пьяниц. В конечном итоге это все были люди, в которых говорила какая-то боль. И если эту боль можно было снять уколом, компрессом, порошком — это одно, а если нужно истолковать сны и долго-долго беседовать, задавать правильные вопросы и подталкивать заглянуть в себя, как Дроссельмейер сейчас заглядывал в саму мисс Дарлинг — это совсем другое. Венди не умела измерять сны, загонять их в пробирки или отмерять в капельницу, и не знала, чем еще они могут быть, если не плодом детского воображения и последствием прочитанных сказок.
В другое время вопрос мистера Дроссельмейера вызвал бы у нее вежливую, несколько снисходительную улыбку, но его взгляд, атмосфера ожидания конца — вполне возможного, если бомба просто упадет на них сверху, — заставляла взглянуть на всю свою жизнь иначе, включая давний сон, соткавшийся из детской наивности и лихорадочного жара.
— Вернуться в Неверленд? — Венди будто бы пробовала эту идею на вкус, и попыталась представить нынешнюю, взрослую себя, с образованием медсестры — там. В мире, полном условностей и допущений. Ей сразу показалось, что страна фей была бы ей теперь мала, как детские башмачки и платьица, или даже как кукольный домик.
— И да, и нет, — она опять смотрела перед собой, чтобы сформулировать, и чувствовала этот взгляд, который с научно-исследовательским интересом всматривался в каждое произнесенное слово и даже в пустоту между звуками, — Мне, определенно, хотелось бы оказаться в мире, где нет этой страшной войны, и не было прошлой, ни одной войны, где не приходится думать о доходе и достатке. Если это не сон, то это само детство. Этот мальчик, Питер, он и не хотел вырастать, не хотел оказываться в мире, где ему придется понимать эти вещи, а то и участвовать в них. А я сейчас... Не хочу оставлять свою семью и оказываться где-то еще, кроме как рядом с ними и на своем посту.

Если допустить, что в Кенсингтонском саду припрятана эта волшебная пыльца, или под кустом найдется волшебный туннель в беззаботный мир детства, или вовсе прямая дверь... Но ведь разве шагнуть туда — это не сбежать, пряча голову в сказку, как в песок? Разве это не означает бросить удручающий мир, и пусть остальные разбираются?.. Венди и в голову не приходило бежать не то что из страны — из Лондона. И это было, на ее взгляд, отнюдь не то же самое, что побег Дроссельмейера из нацистской Германии, ведь в отличие от него, Венди могла жить с политикой своего государства, как и со своей совестью. А ее новый знакомый своим побегом, в целом, даже помогал родине скорее избавиться от нацистского недуга. Нет, бежать можно и нужно детям, которых ведь даже выслали, лишь немного недооценив необходимые для безопасности сроки.
— Я бы не отказалась снова увидеть этот сон, или посмотреть его в кино, — теперь уже Венди выдохнула уставшую усмешку. У нее тяжелели веки, но она легонько и изящно тряхнула головой, потому что ей ведь даже не было скучно с Дроссельмейером. Она всего-лишь на ногах с пяти утра.

— О, не сочтите это неуважением к вашей работе, но я не думаю, что телефоны настолько покорят нас, — произнесла она в полной уверенности, — Безусловно, это удобно, если можно связаться с людьми, с которым не удается видеться часто, но ведь это только голос, а общение приятно и со всем остальным человеком, с его теплотой и обликом. Нет-нет, я так не думаю. Появились автомобили, но ведь мы не разучились ходить пешком и до сих пор гуляем в парках, и кормим голубей. Полагаю, так же будет и с телефонами. А ваша разработка подобной технологии сна, вероятно, очень пригодится и в медицине, даже если просто от бессонницы. Это что-то вроде наркоза?..

Отредактировано Wendy Darling (2020-09-14 23:38:19)

Так странно было говорить о сказочной стране, как о чем-то почти реальном, или хотя бы гипотетически реальном. Кто же пакует чемоданы и отправляется в сказку, как в отпуск со всей семьей? Или того хуже, кто бросает свои пожитки и скрывается в сказке, как беженец? Тогда уж эта сказка слишком напоминала бы обыкновенный, реальный мир, где по Европе мечутся группки людей, не зная, где им укрыться, лишь бы только выжить.
В этот раз Венди долго молчала. У нее так и не появилось желания высмеять идеи Дроссельмейера. Быть может, там, откуда бежал он, безумно хочется выдумать страну и забрать в нее свою семью, просто чтобы избежать кошмара, особенно такого, каким пропаганда рисовала его жителям Великобритании. Ученым свойственно замахиваться, если бы не фантазии, что кажутся современникам дикими, не было бы и половины открытий и достижений. В какой-то мере... Для Венди это было даже знаком, что раз он ищет волшебную страну, мечтает отправиться в мир, который ему приснился, то он не может быть нацистским извергом. Их чаяния несовместимы со сказками, особенно такими наивными и прозрачными, как приснившийся и ей, и Дроссельмейеру Неверленд — уж неважно, как он назвал свой сон. Забавно, если это действительно было нечто похожее. Впрочем, в сказках всех народов и издательств столько похожих образов, и, вероятно, дети всех стран хотели бы быть свободны и иметь целый остров для своих безобидных шалостей...
Наконец Венди ответила, вопросом:
— А имеем ли мы право возвращаться туда? — в позднее время суток в голове появлялись совершенно особые суждения,— Если продолжить, что есть способ, этот путь... Разве нас и наши семьи там кто-нибудь ждет? Неужто феям больше нечего делать, как принимать в гостях взрослых людей... Тот мир такой хрупкий, детский, наивный, а ведь мы не бережем даже собственный, что же мы сделаем с ним...
Исторически британцы слишком редко задавались вопросом "А ждут ли нас там?" — гораздо реже, чем следовало бы. Этими страницами в учебниках истории, даже написанными победившей стороной, трудно было гордиться, и Венди не гордилась, но и не хотела выламывать дверь в чужой мир, который не звал ее к себе, и тут уж было не так важно, выдуманный это мир или самая настоящая страна с самыми настоящими людьми.
Ради всего святого, пусть эта смелая идея удастся Дросселмейеру, человеку ученому и, как он сказал, высоко ценившему мир со своей совестью. Венди только рада будет признать его достижение. Лишь бы только не было крови и стертых в пыльцу феечковых крылышек.
— Неужели не встречали? — ей и впрямь верилось с трудом, — Мне казалось, всем детям снятся сказки, феи, что-то доброе и светлое, вселяющее надежду...
Быть может, нынче дети имеют так мало надежд, что их снам не хватает смелости сложиться в сказку, или в мир такой яркий, каким был Неверленд. Если так, то это очень печально.

Лицо Венди побледнело, когда мистер Дроссельмейер привел пример, доказывающий бесспорную пользу телефона в каждом доме. Если бы наука шагнула так далеко, чтобы протянуть телефон в потусторонний мир, если бы после смерти дозволялось поговорить один единственный раз, если бы им с Уильямом довелось хотя бы попрощаться. Впрочем, может, это сделало бы только хуже. Как можно прощаться, когда впереди была вся жизнь, а еще одна жизнь — внутри самой Венди. Осознав, что у нее щиплет глаза, она бессознательно взяла предложенное угощение, но и поспешно достала носовой платочек.
— Благодарю... Прошу прощения, я... Я целиком с вами согласна, — тронув уголком платочка под глазами, вздохнув поглубже, она пояснила: — У меня жених погиб полгода назад.
Шоколад пришелся как раз кстати, хотя есть не хотелось во многом из-за того, что атмосфера была совершенно неподходящая для каких бы то ни было лакомств, да и час уж не тот. Но Венди все же надкусила. Выдача сахара ограничивалась с начала этого года, со сладостями тоже все было весьма печально, и потому даже маленького кусочка хватило сейчас, чтобы ободриться — хотя бы отвлечься на вкус дефицита.
— Это очень интересно, мистер Дроссельмейер, — отозвалась она, а до того со вдумчивым видом вообразив разработку, о которой говорил ее собеседник, — А что натолкнуло вас на мысль о создании такой... Разработки?..
Она позволила себе улыбку, пусть все еще с дымкой печали на лице, но тем не менее ласковую, намекавшую, что ее слова есть добродушная шутка, не более:
— Вы надеетесь в таком сне снова увидеть вашу волшебную страну?

Венди не знала, могут ли именно феи спасти ей жизни, да и в последнее время она вовсе не думала о своей жизни, как о ценности. После всего, что случилось, она только еще более отчаянно заботилась о других. Если она слишком долго думала о себе, о своем прошлом, настоящем или будущем, то это вгоняло ее в страшное уныние. Потому Венди Дарлинг старлась не сосредотачиваться на себе подолгу. У нее была рутина, она создавала для себя заботу о внешнем виде, чтобы обликом своим по возможности внушать собранность и веру в лучшее, делать вид — с помощью одежды и женских примочек, что все в порядке, лишь бы только не заглядывать глубже, не месить ту черноту, что расползалась по ней. Гораздо больше она беспокоилась о братьях, которые ушли на фронт, о матушке, которая оставалась совсем одна. Венди беспокоилась даже о пациентах, некоторые из которых не видели смысла идти на поправку, чтобы им быть выписанными в жизнь, которую теперь еще и бомбят. Британцы, конечно, непоколебимы, но так часто это оказывается лишь закупориванием своих чувств поглубже в себе, и если не найти им выхода, то они отравляют все существо изнутри.
Даже догадываясь об этом, Венди все равно не считала возможным беспокоить даже Элис своими переживаниями. У мисс Лидделл хватает и своих забот. Нужно просто жить дальше. Заниматься каждым днем и каждой проблемой по мере их поступления. Не усложнять, не строить планов. Потом, кончится война, вернутся Джон и Майкл, можно будет подумать на денек или на недельку в будущее. Можно будет думать о феях, слагать о них сказки и может у кого-нибудь из Дарлингов случатся даже дети, которым можно будет об этих феях рассказать.

— Все в порядке, благодарю, — Венди вздохнула поглубже и убрала платочек, и улыбнулась, давая понять, что ничуть не обижается на своего собеседника. Ей и вовсе не следовало так бурно реагировать, но все эта проклятая усталость, нервная обстановка бомбоубежища. Обычно Венди в это время уже спала.
Пальто было широким, согретым телом своего владельца, в воротнике путались остаточные нотки его одеколона. Это тепло обняло Венди, и ее организм, кажется, понял наконец, что ничего лучше он на сегодняшний день не дождется, и потребовал отбоя прямо немедленно.
— Только не сочтите, что мне скучно, мистер Дроссельмейер, — пробормотала мисс Дарлинг, пытаясь заставить себя улыбнуться еще раз, — Вы очень интересно рассказываете...
Аппарат, который позволял бы заказывать приятные сны. Да, это пригодилось бы в медицине. При бессоннице или болезненных страданиях, которые мешают спать, а ведь здоровый сон — такое чудесное лекарство. Вот и подтверждение, что этот беглый немец человек хороший. Занят научной работой на благо людям, бросил свои знания и таланты на служение Великобритании. Телефон ведь и впрямь приобретает все большее значение и для людей, и для государства...
Потому не будет ничего предосудительного, если Венди уронит голову своему новому знакомому на плечо. Вернее сказать, в этом она уже не отдавала себе отчета, но ей и не хотелось отодвинуться подальше. В пору острого одиночество и всеобъемлющего страха случается цепляться за ближнего своего. Она заснула и не видела во сне ни Неверленда, ни мальчика Питера, ни даже его оторванной тени. В бомбоубежище не могут снится феи, разве что детям, которым добрый дядюшка Дроссельмейер подарил игрушку даже в самый страшный момент их совсем еще только начинающейся жизни. А сама Венди провалилась в зыбкую и тревожную дрему, в которой телу было неудобно, а сознанию страшно. Вся платформа спала нервно, и ночь тянулась бесконечно.

Под утро вновь разревелись голодные дети. Вздрогнув, Венди проснулась. У нее затекло все, и больше всего хотелось в ванну, а потом в постель. Возле коридора, ведущего в сторону выхода, уже начиналась возня и собиралась очередь. Прикрыв глаза, оттого как заныла шея, стоило поднять голову с плеча Дроссельмейера, Венди достала зеркальце. Да, уж, все ее старания за ночь изрядно свалялись, кожа требовала воды, мыла, отдыха. Что могла, она кое-как поправила платком.
— Доброе утро, — она несколько неловко улыбнулась, потому что это утро никак нельзя было назвать добрым. Хотя, как посмотреть — ведь они выжили. Кажется, даже выход со станции не засыпало.

— Хорошо, благодарю, как вам? — в любой непонятный ситуации от англичан можно было ожидать трех вещей: что они стоически будут отвечать, что все в порядке, особенно малознакомым людям на светские вопросы, что они сами собой встанут в какую-нибудь очередь, как вставали сейчас на выход из бомбоубежища, и что первым лекарством от всех невзгод считают чашку чая. Чай только дома, до которого нужно дойти. Если, конечно, дом пережил бомбежку.
Венди не стала бы ни в коем случае рассказывать Дроссельмейеру правду о том, как скверно ей спалось, что едва ли это можно назвать сном вовсе. Лежала с закрытыми глазами и разве что восстанавливала самый чуток сил. К счастью, сегодня ей не нужно на работу, а похороны — дело хлопотное, безусловно, но по крайней мере она никого не убьет случайно, перепутав лекарства от недосыпа. К тому же, женщина не могла при мужчине выказать свое разбитое состояние, и потому Венди поднялась со всем изяществом, что позволяли ей затекшие мышцы. Вернула Дроссельмейеру пальто, и без него сразу стало как-то зябко. Этого она тоже не выказала, только поблагодарила джентльмена за рыцарский жест, и когда он подставил руку, чтобы помочь ей подняться.

— Ни в коем случае не назойливость, мистер Дроссельмейер, я ничуть не возражаю. И я уже здесь недалеко.
Они присоединились к очереди на выход. Сонные люди на британских инстинктах стояли ровненько, не толкались, интересовались друг у друга, как поживают, какие планы на день, как будто не пережили только что бомбежку, как будто не было очевидно, что она не первая и далеко не последняя, как будто наверху ждала обычная жизнь. Впрочем, наверху и ждала обычная жизнь. Если не считать рациона продуктов, жестокого дефицита, мучительной неизвестности, и конечно, подсчета трупов.

Венди прищурилась на блеклом утреннем солнце, и поспешила надвинуть шляпку так, чтобы оно не слепило. В воздухе витала настороженность, как будто сам город не был уверен, окончена ли экзекуция, которая разрушала здания, как кости в теле столицы. Вход в метро не пострадал, удалось выйти почти как ни в чем не бывало. Уже нашлись прохожие, уже разнеслись слухи, где и что разрушено, неподалеку пронеслась пожарная бригада. Венди нет-нет да поглядывала по сторонам, не понадобилась ли за ночь кому медицинская помощь, в конце концов, люди провели ночь не в лучших условиях, многие вдали от лекарств, которые требовалось принимать регулярно. Однако, никто не искал врача или хоть медсестру, и она позволила себе выдохнуть, и взять мистера Дроссельмейера под руку.

Оба они были слишком измучены, чтобы говорить. А мысли Венди еще и были достаточно безрадостны. Она нарочно не спрашивала, что мистер Дроссельмейер запланировал на сегодняшний день, потому что он ведь непременно спросит то же самое в ответ, и ей придется сказать, что снова вызовет слова соболезнования и сожаления. Нет-нет, ему не стоит этого знать. Но тогда оставалось молчание, впрочем, оно не было мучительным. Потому Венди лишь тихо надялась, что ему предстоит чай, или кофе, и хотя бы пара часов в чистой, уцелевшей постели, и остаток этого дня, который обещал быть даже весьма солнечным — разумеется, по меркам туманного Альбиона, да еще и с пылью, носящейся в воздухе. Впрочем, в Лондоне погода могла меняться каждые полчаса. Венди не хотела бы оказаться на кладбище в дождь, смотреть, как вода льется в могилу.

Мыслями она была уже дома. Ей предстояло привести себя в порядок, может, выкроить еще часок на подремать, а затем вновь вывести свою красоту на дежурство. Казалось мучительно важным содержать собственную оболочку, как бы малодушно это ни звучало. Если она даст трещину, то все тягучее горе вырвется наружу, станет отравлять семью и друзей. А так она видит в зеркале по утрам собранную, опрятную женщину, готовую помочь стране тем немногим, что мисс Дарлинг могла предоставить, а не плаксивое месиво.

Венди услышала вопрос, но, погруженная в свои мысли и планы на предстоящий день, не сразу уловила его суть.
— Да, почему бы и нет, с удовольствием... — успела договорить, но после ее слов повисло беззвучное сомнение.
Она взглянула снизу вверх на мистера Дроссельмейера, на то, как ее рука покоилась на его предплечье. Зачем он спрашивал? Не затем ведь, чтобы... Ах, нет, не стоит сразу подозревать приличного человека во флирте. Венди напомнила себе, что он беглец со своей родины, и может все еще чувствовать себя гостем в Великобритании, нынешнее время для него, должно быть, еще более нервное, ведь приютившая его страна борется с его собственными соотечественниками. Мистер Дроссельмейер сам говорил, что здесь чувствует себя чужаком. Должно быть, он очень одинок. Чистая совесть тот еще собеседник.

Венди не могла себе представить того, что он испытывает, и не хотела представлять. Все это так сложно. Родина, политика, человечность. Ей не хотелось бросать человека, сделавшего правильный выбор, одного против всех этих сложностей. Он не должен расплачиваться возможностью общаться и обыкновенным, человеческим отдыхом. От одного ужина уж точно вреда не будет.
— Я буду рада составить вам компанию, — беззвучное сомнение растворилось, Венди даже улыбнулась, — Я живу в Лондоне всю мою жизнь и должна сказать, что он, безусловно, меняется, но чем больше меняется, тем больше остается прежним. Но и мы меняемся вместе с ним.

Отредактировано Wendy Darling (2020-09-19 15:38:32)