4 марта 1939 года, в 21.37 унтерштурмфюрер Фридрих Дроссельмейер, возвращавшийся из Дворца принца Альбрехта, был застрелен в двух с половиной метрах от собственного крыльца. Пуля калибра 7,9 прошла через центр лба и была обнаружена в траве на расстоянии полутора метров от тела. Выстрел был предположительного произведён из винтовки Mauser Gewehr 98, но ни оружия, ни следов снайпера найдено не было. Свидетелей убийства было аж трое, и все — члены проживавшей по соседству семьи Мерингер. Свидетелей, видевших убийцу, не было совсем.
Большего Мари узнать не удалось, хотя уже после ухода офицеров она осмотрела и место убийства, и гнездо стрелка в доме напротив.
— Примите мои искренние соболезнования, мисс Штальбаум.
— Вы же знаете, Герман, это лишнее.
Каждого из присутствовавших на похоронах Мари знала лично: все они считались друзьями и соратниками Фридриха.
С тремя из присутствовавших Мари водила неприлично близкую дружбу, но у каждого было алиби на вечер убийства, и теперь их появление волновало её так же мало, как снег в ноябре — явление малоприятное, но неизбежное. На Германа, аккуратно поддерживавшего её под локоток, Мари ещё возлагала некоторые надежды, связанные, правда, с работой, а не с её изысканиями, но двое других уже фигурировали в отчёте. Теперь оберштурмфюреру Леманну и штурмбаннфюреру Диттель неизбежно светило повышение: возможно, отчасти поэтому о Мари говорили, что она приносила своим избранникам удачу, которой не сумела сыскать сама.
— Прошу меня извинить.
До начала службы оставалось не более десяти минут, когда действительно близких людей, готовых разделить с Мари утрату, в часовне стало на одного больше. Мари без колебаний оставила Германа провожать её взглядом и, на ходу одёргивая рукава строгого траурного платья, больше чтобы сбить ощущение прикосновения, чем из необходимости, вышла по проходу навстречу, чтобы обнять крёстного.
Может быть, это и было не слишком прилично, но хотя бы его Мари была рада видеть.
— Я боялась, вы не сможете вырваться, — вздохнула Мари, после коротких объятий отступая на шаг назад, чтобы склонить голову в теперь уже вежливом приветственном поклоне:
— Герр Дроссельмейер.
С крёстным Мари в последние годы виделась редко, — не имея возможности посвятить себя себе, они посвящали свои жизни Рейху, — но каждый раз он как будто бы немного возвращал её в детство. Вот и сейчас засвербило в носу непрошеными слезами, точно у обиженного жизнью ребёнка — сглотнув, Мари всё же сдержалась. Её глаза остались абсолютно сухи, хотя она до сих пор так и не оплакала Фридриха, занятая поиском и разбором его последних дел, пока люди Олендорфа выполняли её неприятные обязанности по организации похорон.
— Идёмте, — Мари подбородком указала на ожидавший их первый ряд, сместилась по левую руку, готовая следовать рядом и на полшага позади. У них было не так много времени, чтобы поговорить тет-а-тет, и у Мари не было гарантий, что никто из них не сорвался бы сразу после поминок, поэтому в те пятнадцать шагов до первого и почти пустого ряда Мари шёпотом пересказывала крёстному то немногое, что было известно наверняка: винтовка, калибр, свидетелей нет; люди Олендорфа сейчас перебирают последние дела Фридриха, но...
— Я не думаю, что у них получится, — мимолётно сжала зубы Мари и отступила ещё на шаг, давая крёстному возможность подойти к открытому гробу. Дырку во лбу Фридриха залатали кое-как. — Я думаю, через месяц о нём забудут.
А Мари будет продолжать искать. Она упорная, она найдёт — или сдохнет, пытаясь. От крёстного ждать такого было бы глупо, но один вопрос у неё к нему был:
— Пообещайте, что хотя бы вы будете помнить дольше.

Отредактировано Marie Stahlbaum (2020-10-16 20:34:34)

Подаренный крёстным венок стоял рядом с венком от Мари и был подписан так же лживо, как и её — "Возлюбленному супругу". Фридрих не был "дорогим" для Теодора Дроссельмейера, и уже давно не был мальчиком. Он не был ни супругом для Мари, ни даже возлюбленным, но на похоронах принято было лгать, порой уже даже своим появлением, и всё из вежливого сострадания к чужой утрате.
К горю матери, например — Мари провела с ней достаточно времени, чтобы убедить: она понимает, она разделяет, она скорбит вместе с ней. И ничего, что она не чувствует той боли, о которой должен свидетельствовать золотой обод, надетый Мари уже на холодную руку — они с Фридрихом всё равно жили как муж и жена. Ей просто было выгоднее казаться невестой, пока Фридрих был жив.
Теперь, когда Фридрих был мёртв, не имело значения, чья она.
— У отечества ещё много таких сыновей, — Мари усмехнулась совсем невесомо, краем губ, и едва пожала плечами: Теодор Дроссельмейер, как и всегда, говорил правильные вещи. Уместные — как его венок. Мари говорила правду, пользуясь, что не будет услышана никем из тех, кто понимал в долгах чести и отечеству меньше, чем они с Фридрихом. — Если выплачивать долги по каждому, ни на что другое времени не хватит.
У людей Олендорфа и без того хватало забот. Но вот Мари — Мари больше нечего было делать. Со смертью Фридриха она потеряла свою ценность как агент, и отечество перестало нуждаться в ней как раньше. Всё, что ей осталось — найти тех, кто лишил её возможности служить, выполняя своё предназначение, и молить Бога о том, чтобы он дал ей второй шанс — или убил её.
Впрочем, здесь, у гроба Фридриха, под обманчиво мягким взглядом крёстного, Мари было не до молитв: это успелось бы позже, а сейчас...
Что она будет делать? Рыться в бумагах, опрашивать людей, обивать пороги. Пытаться, снова и снова, искать тень кошки в тёмной комнате.
— Я буду надеяться, что вы сдержите слово позже и для меня, — голосом Мари была лишь немного теплее взгляда. — О мёртвых забыть ведь легче, чем о живых. Мёртвые ... совсем бесполезны.
О мертвецах обычно вспоминали, когда совсем заедала совесть. Цветы на кладбище, пара грустных вхлипываний — и до следующей встречи через несколько месяцев, а затем через полгода, через год, два, и вот уже могила проросла сорной травой. Человеку свойственно было забывать: так он, самый большой эгоист, сберегал себя.
И Мари, и Теодор Дроссельмейер были всего лишь людьми — и оба не любили бесполезных вещей: он как учёный, она как агент. Их время было слишком ценно, чтобы тратить его на горе, но Мари всё равно этого хотелось.
Может быть, так, через скорбь склонного к науке сердца, Мари надеялась почувствовать, что в нём было место и для неё. Хотя бы рядом с Фридрихом.
— А пока я жива, — продолжила Мари перед тем, как, зацепившись на миг опустевшим взглядом за блеск кольца, вновь поднять голову, — я буду искать тех, кто оплатил его убийство. После похорон у меня обещается достаточно свободного времени.
Коротко кивнув на обозначенный жестом вопрос "Можно ли подойти?" от обершарфюрера за плечом крёстного, Мари взглядом указала тому на первые ряды, подняла руку чуть выше его локтя, лишь обозначив возможное прикосновение. Улыбнулась, уже участливее:
— Я не буду навязывать вам эту авантюру. Ни отечество, ни фрау Дроссельмейер не захотят взять на себя долг чести ещё и по вам.

Отредактировано Marie Stahlbaum (2020-10-18 01:49:19)

Будь Мари хоть на десять лет моложе и не стой она над гробом своего жениха, она непременно подняла бы на герра Дроссельмейера вызывающе невинный взгляд и спросила бы: да, крёстный? Она бы даже позволила ему после объяснить, где конкретно она неправа, но у Мари в памяти уже хранились годы достаточно грязной работы на Рейх, и от очаровательной непосредственности, даже напускной, в её лице уже ничего не осталось.
Но иногда Мари очень хотелось хоть раз, глядя на мир, удивиться как в детстве. Момент был почти подходящим, и Мари отозвалась быстрее обычного:
— Мне понадобится ваша помощь.
И сразу же сжала плотнее губы, осуждая себя за робкую надежду. Мари слишком привыкла думать о крёстном в том же ключе, что и о своём отце, и давно уже не рассчитывала ни на их любовь, ни на их поддержку. Подсознательно — ждала от обоих, порой даже надеялась, но точно уж не не рассчитывала.
Тем приятнее было получить хотя бы обещание.
— Я забрала документы, — имея в виду присутствие рядом обершарфюрера, Мари понизила голос, сделала полшага вперёд, готовая в любой момент скрыть их разговор от чужих ушей в фальшиво утешительных объятиях. — Всё, что было у Фридриха и у меня в доме, и что люди Олендорфа оставили в кабинете.
Сейчас бумаги лежали под стойкой в кафе, куда Мари изредка заходила выпить кофе, но продолжаться так вечно не могло. В её доме уже был один обыск — люди Олендорфа искали подсказку везде, где могли, — и Мари повезло, что о бумагах она подумала в первую очередь. У неё было хотя бы начало, а начать правильно — это уже всё равно что сделать половину дела.
— Если вы сохраните бумаги у себя, а после дадите мне приют... допустим, на неделю, чтобы я могла спокойно изучить их, этого будет достаточно.
Свои дела ей тоже стоило бы поднять, но этим Мари планировала заняться после, если поиски со стороны Фридриха зайдут в тупик. Кроме того, Мари не была уверена, что не станет вскоре следующей: пусть даже у неё было мало врагов среди живых, они всё же были. Но у Фридриха, конечно, было больше: с лучшими в своём деле так часто бывало.
— Это не слишком вас обременит?
Мари знала, что не должно, и ещё знала, что вряд ли её присутствие будет в радость. Это было бы слишком хорошо для этой реальности.

Отредактировано Marie Stahlbaum (2020-10-22 00:34:17)